Семейный портрет на лесоповале

Сравнивать спектакль с литературным первоисточником пустой номер. Все равно что выяснять преимущества поэмы Пушкина “Евгений Онегин” перед одноименной оперой Чайковского. Разные виды, разные способы выражения авторской мыли. Пётр Шерешевский ставит спектакли с любовью и уважением к автору. К примеру, “Иванов”, якобы поставленный им не по Чехову или не совсем по Чехову, играется строго по тексту пьесы.

Шерешевский берется за те произведения, в которых боль драматурга или писателя-прозаика совпадает с его собственной болью. И уже в этом совпадении отправная точка современного режиссерского прочтения. При том что он свободно и уверенно пользуется выразительными средствами сегодняшнего театра, эта его боль — всегда главное в спектакле, именно она держит зрителя.

Развернутые в романе характеры в спектакле даны сконцентрированно, сжато. Нельзя за три часа в подробностях рассказать судьбу Головлевых. Но врывается на сцену и заходится в буйной, разухабистой пляске Степан Владимирович (Виталий Криницин) — и вот он как на ладони Степка-балбес, промотавший дом в Москве. И ритм действия с его появлением сломан. Таких сломов темпо-ритма в спектакле много, и это делает его особенно динамичным и особенно выразительным. Роль Степки-балбеса не единственная удачная в этом спектакле. Если быть точным, то неудачных актерских работ здесь, как и всегда у Шерешевского, нет. Хорош Павел, брат Степана (Евгений Лапшин). Замечательны Андрей Грачев и Александр Коробов в ролях сыновей Порфирия Головлева, особенно Андрей Грачев. Интересны сиротки-близняшки Аннинька и Любинька (Полина Зуева и Мария Захарова). Они появляются не только в одинаковых платьях, но и сросшиеся, как сиамские близнецы, до последнего акта. Хорошая работа у Екатерины Санниковой — Улита. Яркая, роскошная, многомерная Евпраксеюшка у Илоны Литвиненко. И, конечно, великолепна Ирина Шантарь, замечательная трагическая актриса в роли Арины Петровны. Сложный образ Иудушки Головлева создает Андрей Ковзель.

Спектакль многослойный. В самом его начале звучит произнесенная замечательным артистом Анатолием Смирновым в записи фраза, словно сказовый зачин, мол, представьте, что где-то далеко-далеко во Вселенной есть еще одна голубая планета, на которой тоже живут люди. И все-то у них — так же, как у нас. Или почти так же. Только Спасителя на той планете не распяли. А повесили. Эта фраза как ключ к замку. Ни религиозный Порфирий Владимирович, ни его родственники не осеняют себя крестом, а, молясь, делают рукой жест вокруг лица, изображая петлю висельника. И у каждого на шее заготовленная петля вместо нательного крестика.

Я не вижу опасности присутствия религиозных атрибутов на сцене. Их можно было видеть еще в театре Ленкома в “Юноне” и “Авось”. Думаю, это не основная или не единственная причина перенести действие из помещичьей усадьбы на выдуманную планету.

В интервью автору этих строк за полмесяца до премьеры Пётр Юрьевич объяснял, что этим они подчеркивают общность пороков, не чуждых всему человечеству. Кроме того, перенос событий на другое место действия дает богатую возможность для яркой фантазии, даже для некой фантасмагории. И костюмы персонажей нейтральные и по цвету, и по крою - то ли на Руси в таких ходили, то ли на этой еще одной голубой планете. 

И поведение, особенно Арины Петровны (Ирина Шантарь), в первом действии эксцентричное, с преувеличенной мимикой, с резкими жестами и какими-то нечеловеческими, фантастическими выкриками, словно поведение циркового клоуна-буфф или актера древнегреческого театра. Это когда Арина Петровна была в силе, когда первенца своего называла не иначе как “балбесом” и “ненавистником”, а кровных внучек-сироток — “щенками”. Да и ни к кому из детей своих материнской любви не выказывала. Лишь потом, постепенно, теряя власть и силу свою, старуха становилась проще и сердобольнее, так сердобольнее, что просила за сироток умирающего сына Павла, и даже Порфирия прокляла. Произнесла все-таки она это проклятие. И актерская манера у Ирины Шантарь начала меняться уже во втором действии в сторону психологического, реалистического театра.

Определение места действия как другой планеты позволило постановщикам (сценография, костюмы и свет Елены Сорочайкиной) прямо-таки сказочно красивую игру света устраивать.

Но, несмотря на световые эффекты и своеобразные обращения к Богу, происходит все на нашей земле. И сцена, хоть и длинный стол на ней, за которым как бы едят, прикладывая ко рту пластмассовые пирамидки, и тут же строгают доски, и весь пол завален этими досками и усыпан стружками, а в ряд стоят безголовые манекены, сцена кажется бесконечным пространством, занятым лесоповалом. С каждой новой смертью артист, играющий роль члена головлевской семьи, находит среди валяющихся досок свою, со своим посмертным портретом, отходит подальше от зрителя к центру сцены и ставит эту доску, как свой персональный памятник. А поскольку в романе умирают все Головлевы, и Иудушка, то и пространство это начинает походить на огромное кладбище.

И это последнее пристанище жертв лесоповалов и ГУЛАГа, где гибнут и беззащитные, слабые, и те, которые губят этих беззащитных, как вневременной образ нашей Родины.

У спектакля сложный ассоциативный ряд. И ассоциации возникают у каждого зрителя свои, индивидуальные. От действия к действию спускаются из-под колосников белые тканые полотнища в форме тупых углов. Это и колыбель. И полотенца, на которых опускают в яму гробы.

Режиссер и артисты соединяют в одном эпизоде противоположные стили. С истерическим надрывом, с этаким завыванием повторяет Евпраксеюшка Порфирию о том, как хорошо живется Палагеюшке в Мазулине, “завсе в шелковых платьях ходит”. А ей, мол, Евпраксеюшке-то, в прошлом году за два ситцевых платья по пяти рублей отдали.

На что Порфирий Владимирович очень просто, спокойно, даже как-то интеллигентно, говорит: “А шерстяное-то платье позабыла? А платок-то кому купили?”

Восхитительная сцена. Великолепный дуэт.

Порфирий Владимирович у Ковзеля очень разный. И ведь порой и понимаешь его, и сочувствуешь. Приезжает из Петербурга сын Петенька, сообщает отцу, что проиграл казенные деньги, три тысячи рублей, что, мол, если не вернет, то… “Так верни”, — ровным голосом советует отец. Чем эмоциональнее его сын, чем агрессивнее и отчаяннее он обвиняет отца в смерти брата Володи, тем спокойнее и выдержаннее Порфирий. Это тоже одна из лучших сцен спектакля. И оба великолепны: и Андрей Грачев (Петенька), и Андрей Ковзель (Порфирий Владимирович).

Именно в этой сцене Арина Петровна проклинает Порфирия, произносит проклятие без ярко выраженных эмоций, почти сквозь зубы.

Очень органичен и достоверен, очень точен в каждой сцене Андрей Ковзель. Убедителен и когда кривляется и пристает к племяннушке, и когда лицемерит, и когда плачет, и когда с Аннинькой, вернувшейся в Головлево умирать, сидят они, обнявшись по-родственному, и когда в последней сцене в отчаянии кричит: “Маменька, благословите”.

В спектакле, повторюсь, все актерские работы очень достойны. Усиливает эмоциональное напряжение и музыка: и композиция Rammstein “Mutter”, и дурацкая песня “А я люблю военных, красивых, здоровенных”, которую вполне по-дурацки поют уже артистки Аннинька и Любинька.

Спектакль заканчивается записанными на пленку словами о том, что нашли закоченевший труп головлевского барина недалеко от могилы его матери. Успел ли он попрощаться с ней, неизвестно. В жару лежала Аннинька, умирая от чахотки. “Тогда снарядили нового верхового и отправили его в Горюшкино к “сестрице” Надежде Ивановне Галкиной, которая уже с прошлой осени зорко следила за всем происходившим в Головлеве”. Безрадостную историю написал Салтыков-Щедрин. А в тот момент, когда звучали последние слова гениального романа, все умершие персонажи собрались в глубине сцены за обеденным столом. Вот так дружно, любя друг друга они бы могли жить.

Сергей Косолапов (фото).