Ангел-хранитель

В тяжелых, изможденных, с немыслимыми узлами руках держит она тряпочную сумку с двумя-тремя булочками. Около скамьи лежат или сидят собаки. Конечно, бездомные, но спокойные, приветливые. Женщина то и дело отщипывает кусочки от булки и по очереди дает их собакам. Ни одна из них не пытается перехватить кусок у другой, а терпеливо ждет своей очереди. 

Мне не раз хотелось подойти к ней и познакомиться. Какой-то тайной была окутана эта женщина. И вот я решилась и присела рядом. Очень осторожно, не зная, как отреагируют собаки на мое появление. Животные сначала оглядели меня, потом одна обнюхала, вторая. Я сидела едва дыша. Женщина погладила собаку, которая была близко к ней, почесала ей грудку. Они и успокоились. 

— Я вас часто вижу здесь. Живете неподалеку? — спросила я ее. 

— Живу в новом микрорайоне, а садик этот люблю. 

— Вокруг вас всегда собаки. Видно, любят вас. 

— Да, это мои телохранители. Жаль их, бездомных! Всегда они голодные. Особенно зимой им туго. 

— Это правда. А отчего вы их кормите булкой, а не хлебом? Ведь это дорого. 

— Дорого, дорого. Иногда даю им хлеба. Но стараюсь покормить повкуснее — булочкой. 

Женщина замолчала. Думала о ее словах и я. По ее внешнему виду не скажешь, что она богата. 

Молчание наше затянулось. Я уже собиралась встать, ругая себя за излишнее любопытство, как женщина, улыбнувшись, повернулась ко мне и спросила: 

— Хотите, я вам расскажу, почему я так люблю собак? 

— Конечно. 

У меня дух захватило от мысли, что я узнаю сейчас что-то архиважное из жизни моей случайной знакомой. 

— Меня зовут Александрой Ивановной. Мне за шестьдесят, живу одна. Так сложилось, что нет ни мужа, ни детей. Была рядом племянница, да Бог прибрал в прошлом году. Пенсию получаю как бывшая заключенная концлагеря в Освенциме. Спасла нас наша армия. А потом сколько еще было горя! Да и не я одна страдала после войны. Еще десять лет продолжался мой срок, только уже в другом месте и с мамой… О тех годах стараюсь забыть, а вот Освенцим вспоминаю, хоть и годков-то мне было всего десять. И благодарю ангела-хранителя в образе собаки за то, что жива и сижу рядом с вами. 

Я только хотела удивиться этим словам, как она продолжила: 

— Как уже сказала, было мне всего десять лет, когда меня с мамой привезли в Освенцим. Только день мы были вместе, а потом маму и других женщин перевели в соседний барак. В наш добавили детей и стали его называть детским домом. Можно себе представить, что это был за детский дом! Нары в три яруса, на них по двоетрое детей. Если заболел один ребенок, тут же переводили в так называемый карантинный лазарет второго и третьего. Больше этих детей никто не встречал. 

Водили нас строем на переборку картошки или на поле, где мы должны были подбирать оставшуюся после уборки морковь, свеклу. И осенью, и даже зимой мы были на поле. 

В один из таких походов я простудилась. И было отчего! На ногах-то были боты с байковой подкладкой и рваные носки. Старые солдатские штаны (их брюками было трудно назвать, так как руками пленных женщин были шиты-перешиты под разный размер и фасон) и телогрейки. Рукава кому-то обрезали, а по большей части они были сложены вдвое до локтя. На голове у кого платок, у некоторых шапка. Сопровождали нас, детей от десяти до пятнадцати лет, немцы, правда, немолодые, менее жестокие, чем могли бы быть, но всегда с собаками, животные были такими сытыми, что на нас внимания не обращали. Правда, если вдруг кто-то из детей отставал или начинал плакать, собаки сразу же скалили зубы, глаза наливались кровью, шерсть дыбилась. Ох и боялись же мы их злющего лая! Ганс, который чаще других немцев сопровождал наш барак, кричал на собак, и они замолкали. Конечно же, раньше собак замолкал ребенок, как только видел этот страшный оскал. Если ребенок не мог догнать остальных, Ганс подходил к отставшему, брал его за воротник и подтягивал к кому-нибудь из старших ребят. Так мы и шли, со слезами и желанием поскорее вернуться домой, в барак. 

И вот я заболела. Весь вечер просидела в углу, боясь, что Ганс меня и моих двух соседок уведет в лазарет. Но он как-то мельком глянул на меня и прошел мимо. Ночь я продрожала из-за страха и жара. Но что будет утром? Ганс поймет, что я больна, — ведь не смогу идти на работу. 

Утром я еле-еле сползла с нар. Девочки постарше пошли к Гансу, чтобы попросить оставить меня мыть пол в бараке. Он подошел ко мне, глянул и разрешил остаться. Я все-таки не поверила ему, подумала, что вот сейчас он уведет всех в поле, а кто-нибудь другой утащит меня в лазарет. 

Но никто за мной не пришел. 

День я провела в бараке. Уж как вымыла пол — не помню. Чувство голода приводило меня к икоте. На поле я могла бы съесть морковку или свеклу, а в бараке ничего не было. С трудом дождалась возвращения команды с поля и миски похлебки. Пока сползала с нар, кто-то из девочек отпил из моей миски половину. Вторая половина похлебки только усилила чувство голода. 

Вдруг вошел Ганс с собакой. Все, замерев, смотрели на вошедших. Немец спустил с поводка пса, и он с костью в пасти ринулся прямо ко мне. Я в ужасе закричала и закрыла лицо руками. Собака остановилась около меня, и я почувствовала что-то мокрое и липкое на своих руках. Еще не отняв их от лица, услышала вкусный до дурноты запах мяса. Проглотила слюну, потом еще и еще. Собака не отходила. Все молчали. Чуть приоткрыв глаза, я увидела прямо перед собой собачью пасть и кость в ней. Даже закричать от страха не могла. Собака некоторое время смотрела на меня, потом бросила кость около ног и лениво отошла. Все это время Ганс не пошевельнулся. Взяв собаку за поводок, вышел с нею за дверь. 

Что тут началось! Все бросились к кости. Отталкивая друг друга, страшно крича, дети ползали, прыгали по полу за костью. Видимо, было так шумно, что вновь появился Ганс. На этот раз с перекошенным от злобы лицом и кнутом в руках. Сначала сильные удары кнута не сразу показались больными, потому что дети продолжали пинать, толкать друг друга. На крик Ганса вбежали еще два немца. Увидев потасовку и поняв ее причину, они захохотали и начали назюкивать детей. 

Сейчас, по прошествии стольких лет, я, вспоминая этот страшный эпизод, будто снова слышу смех здоровых, сытых мужиков, наслаждавшихся дракой голодных ребятишек. 

А ведь наверняка у них были свои дети. Но это свои дети! А мы в их представлении были отбросами… 

Сказав последнее слово, Александра Ивановна так глубоко вздохнула, что мне показалось, выдоха не последует. Но нет! Она продолжила: 

— Эту кость полизали все, кроме меня. Если бы я кинулась в эту кучу, с вами сегодня бы не сидела. Настолько я была слаба. 

На второй день утром Ганс сам подошел к моим нарам, ткнул меня ручкой кнута и приказал остаться дома — помочь топить печь и греть воду. Раз в десять дней к нам приходила одна из женщин, живущих в соседнем бараке, и помогала мыть детей. Всякий раз каждый из нас ожидал, что придет именно его мама. Не помню, был ли такой случай, но уверена, что все мы радовались приходу любой взрослой женщины, чтобы просто обнять ее, прижаться к взрослому теплому телу. 

Весь день я носила дрова и воду. Наконец пришла молодая женщина, очень усталая, какая-то отчужденная, и затопила печь. На мой вопрос, не знает ли она мою маму, она отрицательно покачала головой. Так мы и просидели молча до прихода детей с поля. Поели суп из репы. Стало теплее и внутри тела. Старшие девочки помогали в железной ванне мыть малышей. Я сидела на нарах и смотрела на дверь. Так хотелось, чтобы она отворилась. Сама не осознавая, я чего-то ждала. 

И вдруг дверь открылась, и вошла та же собака. Направилась прямо ко мне. Все повторилось, как и вчера, только в пасти собаки была вареная картофелина. Но ее из пасти собака пока не выпускала… И вот она оказалась передо мной. Я боялась шевельнуться. Собака положила картофелину на постель и вернулась к двери. Но не вышла, а легла у порога. 

Мытье прекратилось. Все застыли в ожидании. Внутренний голос подсказывал мне взять картофелину и съесть: ведь иначе мне опять не достанется. Но я боялась. А рот уже был полон слюной. И тут вошел Ганс. Оценив ситуацию, подошел ко мне и приказал есть. Мне кажется, я проглотила картошку через секунду. Какое наслаждение я испытала и какую боль видела в глазах других детей! В тот вечер мне никто не сказал ни единого слова. Даже мои соседи по нарам. Но ведь мне было только десять лет! И я так хотела есть! 

Утром следующего дня я вышла на работу вместе со всеми. Когда нас вели, собака была с моей стороны. За два дня в бараке я не отдохнула, а, наоборот, ослабела и теперь думала только об одном: упасть, и пусть меня убьют. Неожиданно я споткнулась и полетела прямо в грязь. И так мне стало хорошо: буду лежать, пусть все пройдут, а я умру. Подошел Ганс и хотел стегнуть, но не успел. Собака, схватив меня за телогрейку, пыталась поднять. Не получилось. Тогда она потянула меня по дороге. Конечно, дети шли, не обращая на меня внимания. Шли и шли. А собака волокла меня по дороге. Немцы сначала хохотали, а потом стали ждать, что же будет. Овчарка подергала меня и остановилась. Я понемногу поднималась. И опять — дорога… 

Все копали — и я копала. Сейчас не скажу точно, в обед или чуть позже это было, но собака принесла мне морковку. Положила передо мной и села. Я на коленках вырываю такую же из земли. Посмотрела я на овчарку и потихоньку протягиваю ручонку к морковке. Собака не двигается. Смотрит на меня и вокруг. Я поднесла морковку ко рту и откусила. Собака — рядом. И была она в таком положении, пока я не доела. 

Трудно сказать, почему так вело себя животное, но и во все последующие дни собака подкармливала меня — то овощами, то костью, то хлебом. Конечно, если это было в бараке, я делилась с детьми. В поле — мы все там кормились тем, что могли найти. Немцам это было выгодно: ведь нас они кормили только вечером. Для чего они нас держали — своим детским умом мы не могли сообразить. 

Но вот поведение немцев изменилось. Два дня нас не водили на работу. Вечером молча ставили похлебку, а потом забирали миски. 

Ночью мы слышали крики, скрежет железа. На третье утро в барак никто не вошел. Собака исчезла. Дети вели себя по-разному: кто плакал, кто молча лежал на нарах. 

Две самые старшие девочки о чем-то шептались. Потом подошли ко мне. 

— Шурка, может, выйдешь: что там? Почему так мертво? 

— Боюсь. 

— Собаки тебя знают. Выйди, а? 

Пересилив страх, я подошла к двери. Но она не открывалась. Дергали все вместе, пока не поняли, что дверь закрыта снаружи. Еще подергали дверь. Полетели какие-то прутья. Вокруг стояла тишина. 

Наконец, немного приоткрыв дверь, я высунула голову. Никого, словно все вымерли. Шире открыв дверь, я выставила ногу. Тихо. Тогда совсем вышла из барака. Вокруг все тихо, только где-то вдали грохочут пушки. 

— Ну, что там? 

Я молчу. Дверь открывается, и выходят старшие девочки. Только при свете вижу, какие они серые и худые. Одни большие глаза и обострившиеся носы. 

— Что же такое? — говорит одна. — Где немцы? И собак не слышно. 

В дверь понемногу выходят остальные. Сколько же нас? Насчитали больше тридцати. Оборванные, голодные. 

А звуки боя все ближе. 

— Давайте посидим еще немного в бараке. Подождем. 

Но никто разумного совета не слушает. И малыши, и дети постарше стоят и ждут. И все-таки окружающая обстановка заставила войти снова в барак. Так мы просидели еще один день. А потом услышали родную речь… 

Конечно, многое стерлось в памяти. Но собаку я словно вижу и сейчас. Большая, серая, теперь мне кажется, с очень жалостливыми глазами. И поклялась я себе — никогда не обижать собак, а по мере сил, средств подкармливать бродячих. 

Вот теперь вы знаете все. Никому не говорила я про это. Но вдруг больше никогда никто не спросит…